Скачут они в Красных Санях – тьфу, тьфу, тьфу, – в красных балахонах, на месте глаз – прорези сделаны, и лиц не видать, тьфу, тьфу, тьфу. И вот сидит Бенедикт на печи, а матушка вышивает, а метель за окном воет, а свечечка чуть теплится, как огонек над болотной ржавью, и в углах темно, и отец уж спать собрался и одежду скидывает. И вдруг как закричит: а‑а‑а‑а! И глаза выпучил и на живот себе смотрит, а сам все кричит да кричит. А на животе у него вроде как сыпь, али будто кто его грязными ладошами обхлопал. А он кричит: «Болезнь! Болезнь!» Матушка – ноги в валенки, платок на голову и в дверь: за Никитой Иванычем. Отец: – Сообщит! Сообщит! – и за подол ее хватает. Это он что Никита Иваныч санитарам сообщит. Куда там! Вырвалась – и в метель. Вваливаются с Никитой Иванычем. Тот: – Ну, что еще? Покажите. Ну, что, ну, нейродермит. Мышей меньше есть надо. Само отвалится. Не чешите. И вправду, прошло. А старопечатную книгу отец все же нашел и сжег. Он не так заразы боялся, как санитаров, не к ночи будь помянуты. Потому что они забирают и лечат, и люди после того лечения не возвращаются. Никто еще не вернулся. Прям про антиваксеров, не к ночи будь помянуты.