F Не СИПом единым. Разговоры вокруг да около

РЕКЛАМА НА ФОРУМХАУС

А человеку нужен дом,
Особенно зимой…
Пусть сто метелей за окном,
А на душе – покой.

Не важен в доме том размер,
Цена, метраж, фасон…
Лишь бы внутри очаг горел
И был спокойным сон.

А человеку нужен дом,
Как кораблю причал…
Чтоб кот мурлыкал в доме том
Иль верный пёс встречал.

Горячий чай, уют, совет
И пара добрых слов…
Чтоб понял этот человек,
Наш мир не так уж плох…

Чтоб душу грел тот свет в окне –
Любви надёжный знак.
Среди миров, среди планет
Немеркнущий маяк…

Где счастье прячется в простом
И дел невпроворот…
А человеку нужен дом,
В котором кто-то ждёт…

"Светлана Лисиенкова"

 

– У вас очень неразвитый мальчик. И неспособный. – Ольга Ивановна выговаривала Асе все свои претензии относительно Димкиного развития с таким видом, что той хотелось провалиться сквозь землю. А Димка стоял рядом и улыбался. Улыбался светло и радостно. Он был рад тому, что Ася пришла за ним сегодня пораньше.

– Одевайся. – Попросила она.

– Ага. – Кивнул сын и надел ботинки не на ту ногу.

– Ну, вот. Надо ли ещё что-то говорить. – Ольга Ивановна покачала головой и удалилась в группу.

– Дим. – Ася кивнула на ботинки.

Он засмеялся и надел их правильно.

– А по-другому было веселее. – Димка вздохнул. – Носами в разные стороны. Я был словно Чарли Чаплин.

– Ты почему отказался делать аппликацию вместе со всеми? Ольга Ивановна говорит, просидел всё занятие над чистым листом.

– Ножницы оказались тупые, и вырезал я как-то плохо. А лист был такой чистый, красивый. Мне жалко было портить. Мама, хочешь дома вместе посмотрим, какой красивый белый лист?

Ася вздохнула. Роды были трудными.

– У него поражение мозга. – Говорили ей врачи. – Он может никогда не заговорить, и вообще остаться овощем.

Она плакала, и от безысходности читала сыну стихи Ахматовой и Сельвинского вперемешку с четверостишиями Маршака и Барто, включала на телефоне Шуберта и Чайковского.

В семь месяцев он ещё плохо держал голову, а в одиннадцать вдруг пошёл. В три года сам читал детские книжки с крупными буквами.

В песочнице Димка отходил в сторону от других детей. Безцельно копал песок в то время, как остальные малыши лепили куличики.

– Ты покажи ему, как надо. – Учили Асю сердобольные мамы и бабушки.

Димка послушно переворачивал формочки, но тут же откладывал их в сторону.

– На какой глубине должен быть подземный ход, чтобы дорога над ним не провалилась? – Спрашивал он Асю, зарываясь в мокрый песок маленькой ручкой. Ася не знала.

– Отдай его в садик. – Говорили все. – Ему надо социализироваться.

Социализироваться у Димки получалось плохо. Когда дети носились по игровой, он стоял у окна.

– Дима иди поиграй с детками. – Ласково говорила ему нянечка.

– Там дождик ходит по лужам. – Отвечал он ей, показывая пальчиком на круги от капель. Это его следы. У дождика много ножек, больше даже чем у сороконожки.

– Самсонов, почему у твоего кота глаза ниже, чем нос? – Требовательно вопрошала Ольга Ивановна, показывая ему образец поделки.

– У него плохое настроение. – Объяснял Димка. – Ему грустно, и в душе всё перевёрнуто.

– Ваш сын не способен выполнять элементарные действия, которые в его возрасте все дети выполняют легко. Он даже ложку держать толком не умеет! Кормить его, что ли?

– Дима, – глядя, как ловко сын управляется с ножом и вилкой, удивлялась Ася, – в садике говорят, что ты не умеешь держать ложку.

– Я подумал, – сын опустил глаза, – если все решат, что я не умею, то не придётся есть этот противный суп. Мама, он был такой невкусный, если бы ты только могла себе представить.

* * * * *

– Дядя, вы неправильно сыграли. – Димка подбежал к игравшему на скрипке в парке мужчине. Ася не успела удержать сына.

– Неправильно? – Музыкант опустил инструмент. – Можешь объяснить, почему?

– Там дальше музыка бежит вверх по ступенькам. – Мальчик вытянул руку вверх. – А у вас она как будто сначала прямо, потом немножко вверх, а потом прыгает вниз. Это неправильно.

– А ты разве знаешь эту мелодию?

– Знаю. Мама мне включает.

– А что такое импровизация знаешь?

– Нет.

– Это когда во что-то хорошо знакомое человек вносит своё, меняет привычное. Понимаешь?

– Понимаю. – Кивнул Димка. – Вы сделали импровизацию.

Незнакомое слово он выговорил с трудом, и сам засмеялся над своей неловкостью. Улыбнулся и мужчина.

– Мама, можно я поиграю? – Мальчик показал на кучу рыжих осенних листьев.

– Поиграй. – Согласилась Ася. И обратилась к музыканту. – Вы простите его. Обычно он так себя не ведёт.

– За что я должен прощать вашего мальчика? – Изумился тот. – Он занимается музыкой? В музыкальной школе? Или с преподавателем?

– Нет. – Покачала головой Ася. – Мы никогда об этом не думали. Да и мал он ещё.

– У малыша абсолютный слух. Это надо развивать как можно раньше. Он может достичь многого. В Японии, например, сейчас практикуют обучение с двух лет, представляете. Так что к пяти годам ребёнок уже способен сыграть на скрипке собственную импровизацию.

– Не знаю. – Ася зябко повела плечами. – Может, позже. Пока у нас как-то не складывается с детскими коллективами.

– Можно заниматься индивидуально. Хотите, я возьмусь?

– Вы учитель?

– Не совсем. Когда-то играл в оркестре, потом немного преподавал. Сольная карьера не сложилась. Сюда выхожу играть так, для собственного удовольствия. Я, правда, никогда не работал с такими маленькими, но с вашим сыном занимался бы с радостью. Он очень необычный мальчуган.

– Да уж, необычный. В садике меня всё время отчитывают из-за этой необычности. – Ася замолчала. – Простите, вырвалось.

– Ничего. У нас не любят тех, кто отличается от других. Такие люди всех раздражают. Так что насчёт занятий? Попробуем?

– Это, наверное, дорого?

– Вам мои занятия ничего не будут стоить. Разве что придётся тратить своё время. Как зовут вашего сынишку?

– Дима.

– Дима ещё маленький. И лучше, если вы во время наших занятий будете рядом.

– Димочка, ты хочешь заниматься музыкой? – Ася подозвала сына. – Играть, как дядя?

– Хочу. – Сын радостно закивал.

– Дима, будешь приходить с мамой ко мне на урок?

– На настоящий урок? – Изумился мальчик.

– На самый настоящий.

– Буду.

– Тогда запоминай: меня зовут Георгий Алексеевич. Нам нужна будет нотная тетрадь, и простой карандаш. Будем заодно учить ноты.

– А скрипка? – Спохватилась Ася.

– Не волнуйтесь, я подберу Диме инструмент. Такая возможность у меня есть. Там нужен определённый размер.

Димка в это время вертел в руках кленовый лист, потрёпанный и немного свернувшийся.

– Я возьму его с собой. – Объявил он.

– Дим, но он некрасивый совсем. – Ася показала на кучу листьев, с которыми недавно играл сын. – Смотри, какие яркие листья там есть. Можно целый букет набрать. А ты этот выбрал. Почему?

– Мне жалко его. – Тихо ответил мальчик. – Он, как старенький дедушка, смотри, сгорбился. А ещё он очень добрый.

Димка перевернул лист, и Ася увидела под сухим завернувшимся краем уснувшую божью коровку.

– Он укрыл её, видишь? Чтобы дождик не намочил.

Георгий Алексеевич задумчиво посмотрел на мальчика и ласково погладил его по голове.

– Ругают, говорите, за необычность? Глупые люди. Не видеть у себя под носом такое чудо. Куда катится мир?..

* * * * *

Ася с Димкой начали ходить на занятия. Сначала ей казалось, что у сына совсем ничего не получается. Но Георгий Алексеевич, напротив, был доволен, и всегда хвалил мальчика. Постепенно Ася начала слышать в какофонии скрипичных звуков вполне узнаваемые мелодии. Иногда Дима играл что-то, чего она раньше не слышала.

– Что это? – Спрашивала она.

– Ваш сын пытается сочинять музыку. – Довольно сообщал Георгий Алексеевич. – И знаете, у него неплохо получается.

В садике же всё оставалось по-прежнему. Приходя за сыном, Ася выслушивала очередные замечания и советы обратиться к хорошему психологу.

– У него отвратительно развита мелкая моторика. – Ася смотрела на листочек с нестройным рядом палочек. – А это? Все дети лепили ёжика. Что лепил Дима, непонятно.

«Отчего же непонятно», – Думала она. – «Просто вместо нескольких толстых иголок, как на образце, Димка налепил много тонких».

– Мама, – словно подтверждая её мысли, пояснил Дима, – у взрослого ежа около шести тысяч иголок. А ещё они тонкие. Я так и хотел слепить, а они сплющились.

Он огорчённо смотрел на неудавшуюся фигурку.

* * * * *

На конкурс учеников музыкальных школ города Ольга Ивановна согласилась идти неохотно. Уговорила сестра.

– Оля, пожалуйста. – Просила она. – На эти конкурсы и так никто не ходит, кроме родственников. Зал пустой. А детям для вдохновения зрители нужны. Настрой совсем другой получается.

То, что племянник Павлик занимается музыкой, она, конечно, знала. Но ездить на все эти конкурсы и выступления не хотела. У Паши есть родители, бабушки, дедушки, которые обожают такие мероприятия. Её раздражало, что Павликом постоянно хвастаются, как дрессированной обезьянкой. Ольга Ивановна видела, что самому мальчику это не слишком нравится. Но Паша привык делать всё на совесть, поэтому призы и кубки постоянно появлялись в их доме.

Вот и сейчас Ольга терпеливо слушала больших и маленьких будущих музыкантов, мечтая, чтобы конкурс побыстрее закончился. Паша, как назло, выступал в самом конце.

Вдруг среди членов жюри возникло какое-то замешательство.

– Пять лет? – Заинтересовался председатель. – И какая же музыкальная школа? Не школа?

К столу подошёл высокий элегантный мужчина с проседью в пышных тёмных волосах и, наклонившись, начал что-то говорить.

– Хорошо, Георгий Алексеевич. Я понял. – Председатель жюри ещё раз сверился со списками и вызвал. – Самсонов Дима. Преподаватель Георгий Алексеевич Овчинников.

Услышав знакомую фамилию, Ольга Ивановна насторожилась.

На сцену с маленькой скрипкой вышел самый проблемный воспитанник её группы. Да, это он. А вот и мама, стоит рядом со сценой в углу. Ольга её сразу и не заметила. Самсонов... А она даже не знала, что этот странный ребёнок занимается музыкой.

Дима заиграл. Он играл чисто, и Ольга Ивановна удивилась, как уверенно мальчик держит скрипку. Но вдруг в какой-то момент музыка полилась в зал – и ей показалось, что куда-то исчезли серые стены, горы одежды, сваленной на стулья в зале. Вокруг ощущалось что-то лёгкое и свободное, закружившееся в невидимом танце... Мелодия ещё тянулась, а в зале уже захлопали. Не так, лениво и дежурно, как в предыдущих случаях – а живо и заинтересованно. Димка стоял и улыбался той самой своей улыбкой, которая обычно так раздражала Ольгу Ивановну.

– Дима, – обратился к мальчику председатель жюри, – скажи, а что ты сыграл сейчас, в самом конце?

– Это импровизация. – Уверенно произнёс Димка, не переставая улыбаться.

– Тебя Георгий Алексеевич научил играть так эту мелодию?

– Нет, я сам. – Мальчик немного растерялся. – Эта музыка про то, как летают листья в парке. А один – он не может летать, потому что в нём уснула божья коровка. Я сам это видел, осенью.

– Друзья. – Рядом с мальчиком встал его учитель. Он притянул к себе ребёнка, и Дима доверчиво прижался к его надёжной руке. – Дима ещё очень маленький, но уже сам сочиняет музыку. Это его первое выступление. Поэтому прошу вас поддержать моего ученика. Вам ведь понравилось, как он играл.

– Понравилось! Молодец! – Донеслось из зала.

– Напомните, Георгий Алексеевич, сколько вы занимаетесь с мальчиком? – Попросил председатель.

– Чуть меньше года. – Пояснил Овчинников. – Можно сказать, только освоили азы...

– Это невероятно. – Члены жюри переглянулись. А молодая девушка, сидящая с краю, неожиданно попросила. – А сыграй, пожалуйста, ещё, Дима. Сможешь?

Димка неуверенно посмотрел на своего учителя.

– Играй, малыш. – Овчинников погладил его по голове. – То, что тебе сейчас хочется.

– Хорошо. – Легко согласился мальчик. –- Тогда я буду играть про дождь.

Ольга Ивановна слушала, как падают прозрачные капли, разбиваясь о стёкла… Как тонут они в огромных серых лужах – и не могут остановить свой ритмичный печальный танец. Она вдруг почему-то вспомнила нелепого Димкиного кота с «перевёрнутой душой» – и ей стало не по себе.

– Оль, ты чего? – Сестра смотрела на неё испуганно и недоуменно. – Случилось что-то? Ты чего ревёшь?

– Ничего. Просто музыка. И мальчик такой... Талантливый.

Автор - Людмила Мельникова

 

@al7eks, Спасибо, Вы сделали мой день. Так кажется говорят.

 

Впервые я дрался из-за женщины в семь лет. Она была второй женой деда. Высокая, с гвардейской выправкой и полуседыми усиками над губой. Носила прямые яркие платья с коротким рукавом, плотно облегающим завидный бицепс. Голос имела зычный. Он раскатывался по двору как гром: «Бор-р-рык! Кушать!». Это если я гулял один. А если с дедом, тогда: «Охламоны! Хавать!»

И, когда она в очередной раз вышла на балкон позвать меня, я услышал как Толька Коршунов выкрикнул: «Гвардеец кардинала на посту!» И я вцепился в него, хотя Тольке было целых одиннадцать лет и он даже уже был влюблен в Таньку, о чем поведал всему двору вырезанным на тополе объявлением «Я люблю тебя». Имя вырезать не стал, проявив недетскую мудрость.
Толька валялся в пыли, совершенно не сопротивляясь, а только удивленно таращась на меня. Я пытался молотить его, приговаривая: «Гад, гад!» Под очередное «гад» меня подняла в воздух неведомая сила. Мелькнул яркий рукав, бицепс, усы и я оказался за обеденным столом с моей «не моей» бабой Феней.

Мама назвала ее официально — Феодосия Николаевна и всегда повторяла: «Она не твоя бабушка». Моя бабушка была первая жена деда, баба Женя. Она жила в одном городе с нами, в центре России, а дед с Феней жили у моря.
Оно — море — и стало причиной нашего знакомства. Я был худющим болезненным ребенком, и педиатр убедила мать, что море положительно скажется на моем здоровье. «Но обязательно не меньше месяца,» — повторяла она. Когда мне было почти четыре года, меня повезли знакомить с дедом, морем и Феней. Феодосией Николаевной. Как бы не хотели мама с «моей» бабушкой изъять ее из этого уравнения. В первый раз мама была со мной две недели, натянуто общаясь с дедом и Феней. Убедившись, что старики вполне способны управиться с ее чахлым «цветком» жизни, она начала часто уходить в гости к подругам детства и задерживаться там допоздна.

Я не хотел спать без нее. Ходил по квартире, поднывая. Дед уговаривал спать, а Феня сгребала в охапку, и говорила: «Борык, не куксись. Пойдем встречать маму!» Мы выходили в притихший двор, она сажала меня на качели.

Качелей я боялся, мне казалось, что меня, такого легкого, подхватит ветер и унесет, но Феня мощной фигурой вставала ровно напротив качелей и и заключала подвешенное сиденье в свои уверенные руки, прежде, чем снова толкнуть. «Будешь наверху — смотри маму,» — напутствовала она и легонько толкала качель. «Не виднооо,» — ныл я, а она отвечала: «Значит, надо повыше. Не боишься?» Я мотал головой в разные стороны, и она толкала сильней. И в один день, взлетая до ветки тополя, я понял, что хочу, чтоб мама не торопилась.

И мама, наверное, поняла. Она уехала, оставив меня с дедом и Феней на лето. Мы посадили ее на поезд, помахали в окошко и пошли домой обедать. А вечером мне почему-то захотелось плакать. Я помню ощущение полной опустошенности, и помню, как оно появилось. Оно появилось, когда я думал, что сегодня вечером не надо встречать маму и мы с Феней не пойдем качаться. Но после ужина она объявила:«Борык, не куксись, пойдем смотреть, как мама едет на паровозе.»

Мы ходили качаться каждый вечер. Дед поначалу говорил, что поздно, и «ребенку нужен режим», но Феня обрывала его на полуслове: «Не гунди, охламон, рыбенку много чего нужно.»
Охламон улыбался внутрь себя и капитулировал. Мы с Феней выходили, когда последние бабульки снимались с лавочек у подъезда, а возвращались к полуночи, покусанные комарами и абсолютно счастливые.

Качели были моим личным раем. Качели которые качала Феня. Она раскачивала меня, а потом притормаживала и влепляла поцелуй в неожиданное место. Когда качели начинали останавливаться, а я просить: «Еще, еще!», Феня принималась щекотать меня. Я вертелся волчком, заливался на весь тихий гулкий двор, но не слезал с сиденья.

Здоровье мое, несмотря на отсутствие режима, улучшилось. Встретив меня, загоревшего и слегка отъевшегося, на вокзале, бабушка Женя поджала губки. Стройность была одной из основных ее добродетелей, и она весьма боялась жирного и сдобного греха.

Очень скоро после приезда домой я спросил, когда снова поеду к деду и Фене.
— Лен, ты слышала?— крикнула бабушка моей маме, и не дождавшись ответа повторила:
—Ты это слышала?
— Мам, не начинай снова, это ребенок, — мама подошла ко мне и внезапно погладила по голове. Она редко так делала, мне стало так хорошо, и я снова вспомнил качели. Мне хотелось повторить свой вопрос маме, но я не стал. А в конце длинной-длинной зимы, когда я свалился с ужасной ангиной, мама сидя у моей кровати сказала: «Бобка, ну что же ты, выздоравливай! Скоро ведь поедем к деду!»

Я выздоровел и мы поехали. Мама уехала через три дня. Была середина мая. Раз в месяц Феня наряжала нас с дедом «в парадное», и мы шли в переговорный пункт: попросить маму оставить меня еще на месяц. Вышло три раза.
Дед работал сутки через трое, и в свободные дни старательно просаливал меня в море. А вечера были мои с Феней. И качелями. Взлет— посадка — поцелуй, взлет — посадка — объятия.
— Борык, маму видишь?
— Вижу! В окно! Она спит!
— А Москву видишь?
— Вижу!
— Кремль красный?
— Синий!
— Значит, вечер!
Смех-посадка-поцелуй, тихий подъезд, мы играем в шпионов, и, чтобы не будить деда, укладываемся вместе спать на диване.
Находясь между этим хитросплетением взрослых, я совершал детские ошибки, но учился на них. Однажды я попросил бабушку Женю испечь оладушки как у Фени. «Борис, питаться жареным — вредно!» — выпалила она, но не преминула заметить под нос: «Своих детей сгубила, за моего взялась...» В моем сознании эта фраза повисла вопросом, но я промолчал. Летом меня снова отправили «на море»: у мамы появился перспективный кавалер, и без меня было сподручней.
Вопрос, зародившийся после обмолвки «моей» бабушки терзал меня, и я не знал, как поступить. Мне было уже шесть лет, и я начал ощущать какую-то неловкость в стальных объятиях Фени. К тому же я маялся, гадая, как она сгубила своих детей. Решился однажды спросить у деда. Он вздохнул, но ответил: «Утонули они на лодке с отцом их. Она с тех пор на море и не смотрит. И забудь, что я сказал, и с ней не говори.» Я и не говорил, и даже позабыл, ибо мучивший меня вопрос разрешился. А качели так и были нашими, хоть я и мог уже качаться сам. Но не мог же я сам себя целовать?

К следующему лету у деда начались проблемы со здоровьем, и вместо моря я отправлялся гулять во двор. А после драки с Толькой Коршуновым из-за Фени меня приняли в дворовое сообщество и я даже был частью «живой пирамиды», на которой стоял Толька, чтобы вырезать на тополе сердце, пронзенное стрелой, под своим «я люблю тебя». Да что там, и на море мы тоже гоняли, и строили шалаши, и даже пробовали влюбляться, и я еще не раз подрался из-за женщин. Было не до качелей.

Феня ухаживала за дедом, и в квартире поселился тонкий, но устойчивый запах лекарств. А мама вышла замуж. За Толика. За другого, конечно, но вроде он тоже намекал, что «я люблю тебя». Эту новость мне сообщила Феня и, глядя на меня, добавила: «Не куксись! Это хорошо. Вы подружитесь.» Я подумал: «Никогда!», а она оказалась права.

Все эти события: дедова болезнь, замужество мамы, драка с Толькой и дворовая дружба подвели итог моего дошкольного детства. Остались лишь воспоминания: разрозненные, малосвязные, но при этом яркие до осязаемости. И в главном из них я подлетаю на качелях вверх, а потом меня целует в макушку Феня.

Больше выездов «на море» не было, потому что началась другая жизнь. Мы приехали к деду через четыре года. На похороны. Я помню, как зашел в ту самую квартиру, а посреди большой комнаты стоял гроб. Феня провела нас с мамой мимо него в спальню и уложила спать с дороги. Назавтра была суета, похороны, поминки, и во всем этом я затерялся и чувствовал себя лишним.
Я потихоньку вышел из-за поминального стола и пошел в маленькую комнату. Сел на кровать, уставился в стену. Не знаю, сколько так просидел, но зашла Феня. Она обняла меня, и внезапно я разрыдался. Феня гладила меня по голове, а затем внимательно посмотрев в глаза, сказала: «Борык, деда все равно тебя любит. Ну, не куксись...»

Мы с мамой уехали после девятого дня. Феня предлагала мне остаться. Я выжидательно посмотрел на мать, рассчитывая, что она заявит о полной невозможности оставить меня... Но она молчала... Я отрицательно мотнул головой.
— Ну поезжайте, поезжайте, выберете время еще приехать... — Феня была тише, чем обычно, да и понятно почему.

А потом жизнь меня закружила. Это был, наверное, не тот танец, который я хотел, но отказаться не получалось. Свадьбы, рождения, болезни, похороны, встречи, расставания... Жизненное колесо неслось все быстрей, пока не застопорилось о диагноз моего собственного сына. Лейкоз. Помню глаза жены как провалы в ад и ее же бесстрастный голос, когда она перечисляла, что нужно купить в больницу. Еще доктора помню, который сказал, что «большинство случаев разрешаются благоприятно». В интернете писали, что большинство — это семьдесят процентов. И наш ребенок должен был в них попасть. Должен! И не должен в тридцать... Пусть не он... Мы стали командой по попаданию в семьдесят процентов: жена взяла на себя всё, связанное с сыном, а я должен был зарабатывать. Общение превратилось в сводки анализов. Лучше, хуже, хуже, лучше, лучше, немного хуже, немного лучше, еще немного лучше.
Мы победили. Мы попали в семьдесят. А я понял, что не чувствую ничего.
Я боялся посмотреть в глаза сыну и жене, потому что они бы это поняли. На работе подвернулась командировка, поехал. И вдруг как током дернуло: «А ведь Феня еще может быть жива! Есть шанс!» Не сама собой, конечно, эта мысль пришла, я рядом с теми местами оказался. Сделал крюк, нашел тот двор... Дверь в квартиру никто не открыл. Значит, не выпал шанс. Она бы точно дома была.
Вышел из подъезда — на лавочке тип алкоголического вида сидит. Аккуратно у него поинтересовался, не знает ли он, кто в шестьдесят четвертой квартире живет.
А он как заорет:
— Боб, ты? Точно ты! Ну ты же!
Друган детства оказался. В квартире пара молодая живет, дальние родственники Фени. А она сама давно уж померла. А до того как будто с ума сошла немного. Выходила вечерами гулять до ночи. На качелях раскачивалась и улыбалась. А потом соседи по запаху нашли ее.
— Боб, на пиво не подкинешь? Давай за встречу, — закончил он свой рассказ вполне ожидаемо. Я подкинул, а «за встречу» не стал. Он сразу побежал отовариваться, и я оглядываясь, как шпион, подошел к качелям. Всё те же. Вечная металлоконструкция. Сел боком, оттолкнулся ногой. Тополь тот же, вон на нем вырезано «Я люблю тебя» и сердце, пронзенное стрелой... Только еще что-то сверху накарябали, раньше не было. «Не куксись». «Не куксись. Я люблю тебя»... Нет, не может быть... Точно: «Не куксись».
Я уперся лбом в ствол дерева, а потом обхватил руками. Меня трясло. Нет, меня «типало». Так говорила Феня в минуты особого волнения: «Меня типает». Внезапно с утробным рыком я набрал полную грудь воздуха и разрыдался.
Я тоже люблю тебя, Феня. Я люблю тебя, дед. Я люблю жену и сына. И маму, и отчима, и сестру. И даже когда меня не станет, эта любовь останется. Но еще рано, я еще должен сказать им всем об этом хотя бы раз.

Марина Тхор

 

@al7eks, Сильно! А ведь и впрямь в круговороте жизни мы забываем о мелочах, которые на самом деле не мелочи.